...Тебя приводят умирать в какой-то незнакомый угол. Людей ты этих тоже не знаешь. Никто не угрожает расстрелом, с тобой вообще не разговаривают, но двух-трех слов, которыми они вяло перебрасываются, уже достаточно. Это ленивое любопытство, с которым они наблюдают за твоим уже почти трупом, не оставляет сомнений в их намерениях. Они уверены, что ты давно мертв. Это решено задолго до того, как тебя привезли сюда. Просто сигнал свернуть тебе шею, похоже, задержался в пути, застрял где-то на боковой ветке, но поступит вот-вот. Они — в томительном ожидании исполнить указание, завершить малоприятную работу. Приказа все нет — день, два, три, пять. Через неделю, дней десять их любопытство сменится раздражением. Надоедает рутина и тупое безделье. У них нет никакой личной ненависти к тебе, они просто устали и хотят домой. Там жены, дети, сериал, соседи. В таком примерно порядке расположены их интересы.
…
Каждое утро думаешь: это произойдет сегодня. У тебя развивается нечеловеческий слух. Нормальный человек, услышав слабый шум работающего двигателя, понял бы только, что где-то вдалеке движется машина. А у тебя в ушах — каждый камешек, щелкающий, хрустящий под колесами. И этих звуков сотни, тысячи, они нарастают и множатся, пока машина не заехала во двор. Сейчас, вот сейчас… "Отче наш, иже еси на небесех..."
…
Валяешься на полу обездвиженный, раздавленный. Нечем дышать. Несколько мгновений назад ты понял, что никогда больше не увидишь свою трехлетнюю дочку. И это открытие опрокинуло тебя во тьму. Ни дохнуть, ни пошевелиться. И только все еще звучит в голове поднывающий голосок, месяц назад она жаловалась тебе по телефону, что у нее болят уши: "Папа, я болё, я болё!"
…
Ты молишься. По нескольку раз на день. Не о продолжении жизни — это глупо, неисполнимо. А о том, как опередить смерть, заказать ее по собственной воле. Как подтолкнуть руку твоего убийцы, чтобы он неожиданно для себя спустил курок ранее отведенного срока. Чтобы не дать им шанса на издевательство. Чтобы из тебя вынули жизнь, а не душу.
…
Ты мало ешь и стремительно худеешь, хотя, кажется, дальше некуда. Это не потому, что не голоден. Пока за тобой не очень следят, ты терзаешь себя физическими упражнениями. Отжимаешься, приседаешь бесконечное количество раз, что-то еще из школьного курса гимнастики. Не потому, что хочешь быть голодным и сильным. Ты стремишься заморозить всякие желания, чтобы твое тело принадлежало не им, а тебе. Ты думаешь о том, что твой труп должен быть упокоен задолго до своей физической смерти. Гимнастика — чтобы не потерять способности двигаться и сопротивляться.
…
Сутками напролет штопаешь драный свитер, разыскав иголку и пару катушек ниток в подвале. Они не возражают, не видя в этом угрозы. До этого ничем подобным ты не занимался, а сейчас вяжешь мелкие, почти неразличимые кружева в каждой самой крохотной прорехе. Это уже накрывает безумие. Подсознание уверено, что пока не закончишь работу, не умрешь. А ее хватит на много месяцев, поскольку, не замечая того, ты начинаешь штопать не дырки, а узор самой вязаной ткани.
…
А несколькими неделями раньше тебя арестовали и привезли на Ханкалу. Ты лежишь голый, мордой в снегу, заложив руки за голову, а поодаль несколько человек лениво исследуют твою одежду. Не торопясь, ощупывая каждый шов. На улице — минус 10. Минут через двадцать тебе разрешают подняться и одеться. Тело ходит ходуном, сотрясаемое крупной дрожью. Потом забрасывают в автозак — машину для перевозки заключенных. В абсолютной темноте ты ощупываешь стены железного мешка, в котором оказался. До половины высоты они покрыты льдом. На тебе драный свитер и летняя ветровка. Понимаешь, что ночь не пережить. Полчаса растираешь негнущиеся конечности, пять минут — короткий мучительный сон. И так до самого рассвета. Но утром оказывается, что ты все еще жив. Значит, умереть совсем не так уж просто. Впереди жизнь, тюрьма и жизнь. Следующая ночь в автозаке проходит без паники. Ты освоился и чувствуешь себя почти старожилом. А здесь, в Автурах, куда тебя после Чернокозово привезли убивать, жизнь перестала быть интересной. Важна только форма смерти.
…
А еще ты думаешь, что так рвался навстречу, никого не слушая, и вот дождался. Не готов к смерти, идиот? Нет, вроде готов, но, может быть, еще одно мгновение…
…
И вообще, ты знаешь, что смерть — это звенящая птица с нервными, как у трясогузки, и стремительными, как у летучей мыши, крыльями. Глаз вперед, назад и в самое небо. И только эти острые колени, это тело мешают тебе развить скорость, необходимую, чтобы мчаться, нестись, задыхаясь от счастья, вровень с пролетающим мимо осколком танкового снаряда. И пробовать его на ощупь. Какой он горячий. Так трогают утюг, предварительно послюнявив палец.
…
Вот она — пригоршня божественного снега, которую кто-то щедро метнул в твою усеянную шрамами харю.
…
Ты остался жив после всего, избежав по невыясненным причинам расстрела или чего-то похуже? Не смеши — ты так и так умер. Год, полтора дома ты каждое утро, просыпаясь, тупо не понимаешь, зачем должен открывать глаза. Без всякой цели, просто по памяти, расталкиваешь безжизненное тело, ставишь его под душ, заставляешь выпить чашку чая, иногда, крайне редко, выводишь на улицу. "Ну и какой во всем этом смысл?" — пожимаешь плечами.
…
Но вдруг ты начинаешь все чаще замечать, что в твоих летаргических снах присутствует Иной. Он все время движется где-то на периферии сознания, мешая тебе раскладывать пасьянс. Никак не разобраться, кто же самовольно проник в твои пластилиновые джунгли. А потом — яркая, как вспышка, догадка. Это же ты. Снова. Такой, каким и был. Сросшийся, неизувеченный, с тем же характером, с той же дырой в башке и свистом проносящегося мимо раскаленного куска железа. И ты вновь ведешь охоту за этой звенящей птицей смерти. Ждешь ее на стоянках, где она, по слухам, бывает чаще всего.
…
Каждое утро думаешь: это произойдет сегодня. У тебя развивается нечеловеческий слух. Нормальный человек, услышав слабый шум работающего двигателя, понял бы только, что где-то вдалеке движется машина. А у тебя в ушах — каждый камешек, щелкающий, хрустящий под колесами. И этих звуков сотни, тысячи, они нарастают и множатся, пока машина не заехала во двор. Сейчас, вот сейчас… "Отче наш, иже еси на небесех..."
…
Валяешься на полу обездвиженный, раздавленный. Нечем дышать. Несколько мгновений назад ты понял, что никогда больше не увидишь свою трехлетнюю дочку. И это открытие опрокинуло тебя во тьму. Ни дохнуть, ни пошевелиться. И только все еще звучит в голове поднывающий голосок, месяц назад она жаловалась тебе по телефону, что у нее болят уши: "Папа, я болё, я болё!"
…
Ты молишься. По нескольку раз на день. Не о продолжении жизни — это глупо, неисполнимо. А о том, как опередить смерть, заказать ее по собственной воле. Как подтолкнуть руку твоего убийцы, чтобы он неожиданно для себя спустил курок ранее отведенного срока. Чтобы не дать им шанса на издевательство. Чтобы из тебя вынули жизнь, а не душу.
…
Ты мало ешь и стремительно худеешь, хотя, кажется, дальше некуда. Это не потому, что не голоден. Пока за тобой не очень следят, ты терзаешь себя физическими упражнениями. Отжимаешься, приседаешь бесконечное количество раз, что-то еще из школьного курса гимнастики. Не потому, что хочешь быть голодным и сильным. Ты стремишься заморозить всякие желания, чтобы твое тело принадлежало не им, а тебе. Ты думаешь о том, что твой труп должен быть упокоен задолго до своей физической смерти. Гимнастика — чтобы не потерять способности двигаться и сопротивляться.
…
Сутками напролет штопаешь драный свитер, разыскав иголку и пару катушек ниток в подвале. Они не возражают, не видя в этом угрозы. До этого ничем подобным ты не занимался, а сейчас вяжешь мелкие, почти неразличимые кружева в каждой самой крохотной прорехе. Это уже накрывает безумие. Подсознание уверено, что пока не закончишь работу, не умрешь. А ее хватит на много месяцев, поскольку, не замечая того, ты начинаешь штопать не дырки, а узор самой вязаной ткани.
…
А несколькими неделями раньше тебя арестовали и привезли на Ханкалу. Ты лежишь голый, мордой в снегу, заложив руки за голову, а поодаль несколько человек лениво исследуют твою одежду. Не торопясь, ощупывая каждый шов. На улице — минус 10. Минут через двадцать тебе разрешают подняться и одеться. Тело ходит ходуном, сотрясаемое крупной дрожью. Потом забрасывают в автозак — машину для перевозки заключенных. В абсолютной темноте ты ощупываешь стены железного мешка, в котором оказался. До половины высоты они покрыты льдом. На тебе драный свитер и летняя ветровка. Понимаешь, что ночь не пережить. Полчаса растираешь негнущиеся конечности, пять минут — короткий мучительный сон. И так до самого рассвета. Но утром оказывается, что ты все еще жив. Значит, умереть совсем не так уж просто. Впереди жизнь, тюрьма и жизнь. Следующая ночь в автозаке проходит без паники. Ты освоился и чувствуешь себя почти старожилом. А здесь, в Автурах, куда тебя после Чернокозово привезли убивать, жизнь перестала быть интересной. Важна только форма смерти.
…
А еще ты думаешь, что так рвался навстречу, никого не слушая, и вот дождался. Не готов к смерти, идиот? Нет, вроде готов, но, может быть, еще одно мгновение…
…
И вообще, ты знаешь, что смерть — это звенящая птица с нервными, как у трясогузки, и стремительными, как у летучей мыши, крыльями. Глаз вперед, назад и в самое небо. И только эти острые колени, это тело мешают тебе развить скорость, необходимую, чтобы мчаться, нестись, задыхаясь от счастья, вровень с пролетающим мимо осколком танкового снаряда. И пробовать его на ощупь. Какой он горячий. Так трогают утюг, предварительно послюнявив палец.
…
Вот она — пригоршня божественного снега, которую кто-то щедро метнул в твою усеянную шрамами харю.
…
Ты остался жив после всего, избежав по невыясненным причинам расстрела или чего-то похуже? Не смеши — ты так и так умер. Год, полтора дома ты каждое утро, просыпаясь, тупо не понимаешь, зачем должен открывать глаза. Без всякой цели, просто по памяти, расталкиваешь безжизненное тело, ставишь его под душ, заставляешь выпить чашку чая, иногда, крайне редко, выводишь на улицу. "Ну и какой во всем этом смысл?" — пожимаешь плечами.
…
Но вдруг ты начинаешь все чаще замечать, что в твоих летаргических снах присутствует Иной. Он все время движется где-то на периферии сознания, мешая тебе раскладывать пасьянс. Никак не разобраться, кто же самовольно проник в твои пластилиновые джунгли. А потом — яркая, как вспышка, догадка. Это же ты. Снова. Такой, каким и был. Сросшийся, неизувеченный, с тем же характером, с той же дырой в башке и свистом проносящегося мимо раскаленного куска железа. И ты вновь ведешь охоту за этой звенящей птицей смерти. Ждешь ее на стоянках, где она, по слухам, бывает чаще всего.